Великая депрессия

Среди экономистов до сих пор нет согласия в оценке причин наступления в США Великой депрессии, а также факторов выхода из нее. Окончательно подвела черту под ней лишь Вторая мировая война. Всемирная депрессия 1929–1933 годов (а по другим подсчетам, так и 1929–1939-го) велика и даже величественна не просто собственным своим размахом, а тем, что сумела стать мифом, впечаталась в умы как образец того, что ни в коем случае не должно повториться.

Почти каждый, думаю, видел фотографию: женщина с изможденным лицом в отчаянии схватилась рукой за подбородок, а к ней прижимаются дети мал мала меньше. Их лиц не видно, видимо, плачут. В популярной советской книжке об Америке это фото, разумеется, присутствовало. «1929–1933 гг. Беда пришла в миллионы американских семей…» — гласила подпись. Вообще-то, дело было в 1936-м, в разгар рузвельтовского «нового курса». Доротея Ланг, талантливый социальный фотограф, затормозила около навеса, под которым женщина с детьми ждала возвращения мужчин, ремонтировавших их машину. Она согласилась позировать. Было сделано шесть постановочных снимков, один из которых оказался гениальным, обошел мир и под названием «Мать-мигрантка» (вариант: «Семья сборщиков гороха») стал фирменной этикеткой «Великой депрессии». Этикетка, как и положено этикетке, оказалась с фальшью. Но ведь было же что-то такое, на что ее удобно оказалось наклеить.

Наши знания о Великой депрессии довольно противоречивы. Экономисты и сегодня спорят, был ли тот кризис неизбежным, и еще больше — кто персонально из тогдашних экономических авторитетов виновен в том, что депрессия так далеко зашла и так долго не кончалась. Но на этот раз в такую дискуссию можно и не углубляться. Речь ведь идет о великом событии. А великими событиями вообще и великими экономическими событиями в частности управляют вовсе не экономисты. Ими управляет дух времени. А тем, кто принимает решения, история, самое большее, предоставляет на выбор пару-тройку вариантов.

Событийная сторона и основные, шокирующие даже на фоне всех других экономических крахов проявления кризиса, кажется, изучены вдоль и поперек. Но за этой общеизвестной событийной канвой и цифрами до сих пор кроется масса загадок, вызывающих неиссякаемый поток научных публикаций и дискуссий. Триггеры Великой депрессии горячо оспариваются учеными по сей день. И по сей день никто не сможет назвать окончательной причины, почему американская, а за ней в 1929 году практически вся мировая экономика внезапно начали одно из своих самых глубоких в новейшей истории «погружений».

К тому же — как и для любого исторического события подобного масштаба — реальную историю в массовом сознании давно и прочно вытеснили мифы. Многие из них рассеиваются простым перечислением последовательности, в которой события произошли на самом деле. Так, один из самых устойчивых мифов о Великой депрессии тот, что правительство несет ответственность за ее начало. Однако поистине масштабное вмешательство началось только под руководством Франклина Рузвельта в 1933 году, который был приведен к присяге после того, как худшее уже произошло. Другой миф связан с исключительной ролью Нового курса в выходе из депрессии. Но хотя все ведущие экономические показатели улучшились именно в период президентства Рузвельта, далеко не очевидно, что именно его политика была тому причиной. К тому же окончательный импульс выходу американской экономики из кризиса дала мировая война.

Вкус золота

До Первой мировой экономика Запада опиралась на золотой стандарт. Денежная единица каждой благоустроенной страны выражалась в золоте, и каждое правительство или центробанк обязывались выдавать по этому курсу золото в обмен на свои банкноты всякому, кто их предъявит.

То тут, то там власти, как и сейчас, печатали слишком много бумажных денег. Как и сегодня, это приводило к росту внутренних цен, но в тогдашних условиях сразу же инициировало набег клиентов, требующих золото в обмен на инфлирующие банкноты. А в те времена было принято стойко защищать «твердость» своей валюты (т.е. неизменность обменного ее курса на золото). Поэтому в критических ситуациях власти обычно меняли свою линию и пресекали ими же созданный инфляционный бум железной рукой, прекращая печатать банкноты и резко повышая кредитную ставку. Что вело к сжатию денежной массы (то есть к дефляции), к падению цен и зарплат, спаду производства, разорению части банков и предприятий, быстрому очищению экономики от больных активов и началу нового подъема через год-полтора.

Для того чтобы играть по этим правилам, нужны были такие промышленники и банкиры, которые еще не догадались, что у властей можно потребовать денег на спасение своих фирм. Нужны были такие рабочие, которые соглашались получать меньше и отыскивать новые места взамен потерянных.

И вообще нужны были такие рядовые люди, которые в массе своей не являлись вкладчиками банков или получателями кредитов и поэтому вполне хладнокровно смотрели на трагедию тех немногих, кто терял свои накопления или вынужден был объявить о неплатежеспособности.

Золотым было это время или нет, но после Первой мировой оно прошло. Настало другое. Все чувствовали, что оно новое, хотя мало кто понимал, какое именно. И эта сумятица очень сказалась на последующих событиях.

Гарантированная ненадежность

Первая мировая и так-то была страшна, да еще и не привела к ясному итогу. Формально она закончилась, а по существу и в 1920-е годы продолжалась в невоенных формах. То, что игра не доиграна, подспудно чувствовало большинство. Причем часть его с ностальгией обращала взоры назад, а другая часть отрекалась от старого мира и искала новые пути. Сообразуясь с теми и другими, экономическая политика всех главных стран опиралась не на реальную действительность, а на смесь ностальгических воспоминаний, непосильных амбиций и страхов друг перед другом.

Британия вроде бы отстояла в войне свою центральную мировую роль и пыталась вести соответствующую экономическую линию, хотя имела для этого все меньше возможностей. Франция в своей роли победителя пыталась быть европейским хозяйственным гегемоном, но тоже не имела для этого ни сил, ни энергии. Германия, сохранившая огромную силу, переживала унижение куда сильнее, чем это унижение того заслуживало. Америка чувствовала себя духовным и материальным лидером человечества, но отвергала любые обязанности, в том числе торговые и финансовые, налагаемые этим статусом.

Главными докризисными экономическими событиями 1920-х были: американский бум, европейские усилия возродить золотой стандарт (от которого всем, кроме Америки, пришлось отказаться во время Первой мировой войны) и торговые барьеры, возводимые друг против друга.

И то, и другое, и третье помогло сделать предстоящий кризис грандиозным.

Процветание США в 1920-е сопровождалось потребительской революцией и надуванием хорошо нам сегодня знакомых пузырей — бумом дешевого кредитования и биржевым бумом. К тому моменту уже не меньшинство, а большинство американцев были вкладчиками банков и (или) получателями кредитов или биржевыми игроками. Поэтому отношение общества к любым возможным колебаниям на всех этих рынках уже ни в коем случае не могло быть по-старинному терпимым.

Тем временем Британия пустилась в ностальгическую авантюру, восстановив в 1925-м золотой стандарт и притом в максимально нелепой форме, приписав своему обесцененному фунту прежний, довоенный золотой номинал. Обновленный, «дорогой» фунт оказался переоцененным, британский экспорт подорожал и потерял конкурентоспособность, а тех, кто чувствовал в этой политике слабину и желал обменять бумажные фунты на золото, все время было в избытке.

Эффективно поправить дело можно было только дедовским способом — снизить цены и зарплаты, повысить ставки кредитов и не препятствовать закрытию нерентабельных предприятий. Но это отныне было исключено: грозные британские профсоюзы, соединившись с промышленными лоббистами, разнесли бы любое правительство, которое попробовало так себя вести.

Поэтому реставрированная британская финансовая гегемония все время висела на нитке и поддерживалась с помощью ловкости рук — фактических ограничений на конвертацию фунта в золото, навязывания иностранным банкам фунта в качестве надежного якобы заменителя золота, выпрашивания в нью-йоркских банках кредитов на поддержку британской валюты и т.п.

Сложившаяся таким порядком система из двух главных мировых валют — доллара и фунта — была странной и не способной выдержать сколько-нибудь серьезную встряску. Но большинству других государств тоже пришлось формально вернуться к золотому стандарту, а фактически же — признать свою зависимость от обеих главных валют.

Повышенная ненадежность мировых финансов дополнялась и повышенной ненадежностью мировой торговли. Протекционистские пошлины стали выше довоенных. Вдобавок они сверх обычных своих задач широко использовались для сведения счетов между вчерашними победителями и вчерашними побежденными. И, может быть, главное: протекционизм утвердился в умах как респектабельный и совершенно естественный инструмент решения экономических проблем, притом особенно подходящий именно в трудные времена.

Все это вместе взятое, вся эта система липовых гарантий и невыполнимых правил игры, вполне объясняет, почему трудные времена оказались по-настоящему трудными.

Прелюдия

Что же сегодня твердо известно о Великой депрессии? Пожалуй, прежде всего, что это был целый ряд очевидных (задним числом, разумеется) ошибок властей, приведших экономику к 1929 году, и ошибки нарастали на протяжении всего послевоенного десятилетия. Экономическая политика 20-х годов в США была, выражаясь нынешним языком, либерально-консервативной: низкие налоги, минимальное регулирование, ослабление антимонопольной политики. В течение всех 20-х годов власти упорно продолжали расчищать пространство для свободной игры рыночных сил.

Тем временем проблемы в экономике накапливались. Традиционные производства деградировали. Сельское хозяйство, энергетика и угледобыча пребывали в постоянной депрессии. Производство текстиля и обуви, судостроение и железнодорожные перевозки демонстрируют хронический спад. Стоимость сельскохозяйственных угодий между 1920-м и 1929 годом падает от 30 до 40%. Порядка шести сотен банков ежегодно становились банкротами. Термин «технологическая безработица» входит в словарный запас нации, и порядка 200 тыс. человек ежегодно заменяется автоматическими или полуавтоматическим механизмами. Зато производительность труда в период с 1919-го по 1929 год повышается на 43%.

Параллельно шел активный процесс концентрации хозяйства. К 1929 году лишь 200 корпораций будут контролировать более половины всей американской промышленности. Необычайно растет и доходная дифференциация. К концу десятилетия нижние 80% получателей доходов будут удалены из налоговых реестров, а 1% богатейших будет владеть 40% национального богатства. Средний класс к концу 20-х годов составлял лишь от 15–20% американцев. К моменту, когда в 1929 году президентом становится Герберт Гувер, уже более половины всех американцев живет ниже прожиточного минимума.

Полномасштабная рецессия стартует в августе 1929 года (хотя, скажем, строительство начало сокращаться еще в 1926 году), за два месяца до биржевого краха. Промышленное производство в США осенью 1929 года сокращалось темпом 20% в годовом исчислении, быстро падали оптовые цены и личные доходы — экономика попала в ситуацию, которую впоследствии экономисты назовут классической дефляционной спиралью.

Был ли пузырь?

Период 1921–1928 по сей день остается самым длительным в истории Америки отрезком времени, когда наблюдались устойчиво положительные доходы на акции. Средний реальный доход на акцию достигает за эту восьмилетку 25% годовых. С 1924 года на рынке практически не остается «медведей», все играют только на повышение. В период с мая 1928 года по сентябрь 1929-го средняя цена акций увеличивалась на 40% годовых. Оборот торговли подскочил с 2–3 млн акций в день до более 5 млн.

24 октября начинается падение рынка, принявшее катастрофические масштабы в «черный вторник» 29 октября. За первый же месяц с начала обвала биржи совокупные потери инвесторов составили 16 млрд долларов (для пересчета в современный масштаб цен надо умножить эту цифру грубо на 12). В следующий раз индекс Доу-Джонса подойдет к пику августа 1929-го лишь четверть века спустя — в ноябре 1954-го, но до того как это произойдет, к июню 1932 года он потеряет свыше четырех пятых своего максимального уровня.

Фигура поведения американской биржи во второй половине 20-х годов прошлого века на первый взгляд напоминает классический пузырь. Тем не менее на вопрос, был ли это биржевой пузырь или нет, до сих пор нет строго аргументированного ответа, как, впрочем, нет его и в отношении пузыря доткомов, надувшегося ровно 70 лет спустя. С одной стороны, рост рынка был уж очень крутым, с другой — и реальные дивиденды, и доходность на акцию поднимались в 1928–1929 годы до исторических максимумов. Так что по соотношению Р/E рынок не выглядел слишком уж переоцененным. На максимуме стоимости рынка в 1929 году это соотношение чуть больше 15, по мере вхождения в рецессию и падения прибыли оно растет до 22 в 1930-м и 26 в 1931-м. Но это все равно вдвое меньше, чем на выходе из пузыря доткомов в 2001 году, когда стоимость акции в среднем в 52 раза превышает размер прибыли, которая может быть начислена (заметим — не выплачена!) ее владельцу.

Взлет котировок акций стал результатом сочетания «новой экономики» своего времени и «иррациональной жизнерадостности». В 20-е годы в массовое производство был запущен целый ряд новшеств — прежде всего это автомобили, а также радио, кино, авиация, электроэнергетика. Весьма расширился спектр банковских услуг, и акции банковских компаний росли наравне, а то и быстрее высокотехнологичных. В обоих эпизодах макроэкономические условия выглядели блестящими — низкая безработица сочеталась со стабильными ценами в 20-х и низкой инфляцией в 90-х. В рынок стремительно вовлекались новые участники, инвестирование казалось безопасным из-за снизившихся макроэкономических рисков и высоких и достаточно стабильных полученных доходов как от роста курсов акций, так и от выплачиваемых дивидендов.

Многие исследователи того времени доказывали, что более высокий биржевой курс стал продуктом более высокой предельной производительности капитала в результате волны новшеств, увеличивающей прибыль и, следовательно, ведущей к росту дивидендов. В частности, известный экономист Ирвинг Фишер видел биржевой бум как обоснованный ответ на повышение прибыли в результате систематического приложения науки и изобретений в промышленности и внедрения там новых методов управления Тейлора. Но не все были такими оптимистами — руководство некоторых компаний и банков исходя из запланированных дивидендов уже в 1928 году заявляло, что их акции неоправданно переоценены.

Наконец, стоит упомянуть, что иные исследователи пытались понять, был ли феномен 1929 года биржевым пузырем, опираясь на так называемый балансовый эффект богатства Тобина, согласно которому стоимость активов влияет на совокупный спрос. Если были пузыри в 1929-м и 1999-м, то они должны исказить потребление и инвестиции, сдвинуть их вверх. Кроме того, рост стоимости акций должен также отразиться на величине гарантий и залогов, что позволит фирмам привлекать больше займов. Таким образом, результатом пузыря становится переинвестирование — вложение в проекты, в действительности не имеющие положительной внутренней нормы прибыли.

Оценки, проводившиеся разными экономистами, в том числе одним из наиболее авторитетных исследователей периода Великой депрессии Кристиной Ромер (возглавившей сейчас группу экономических советников при президент-электе Бараке Обаме), показали, что скорее всего к 1929 году действительно имел место избыточный уровень и потребления, и инвестиций. Так что биржевой крах сам по себе сыграл роль очень серьезного триггера рецессии, резко уменьшая потребление и инвестиции.

Считая ступени

В октябре 1929-го биржа рухнула. Банки еще держались, но выдачу кредитов уменьшили, и особенно за границу. Это ударило по Британии, но еще сильнее — по Германии. Там в начале 1920-х была пережита гиперинфляция, банковская система еще не пришла в себя, да и марке не доверяли, поэтому фирмы и муниципалитеты в больших масштабах брали краткосрочные кредиты в Америке. Теперь немецкая экономика была послана в нокдаун. При этом первые год-полтора мирового кризиса не так уж отличались от привычных циклических спадов прошлого. Большинство экономических субъектов (а вслед за ними, как обычно, и большинство экспертов) считали, что дно уже достигнуто.

В конце 1930-го — начале 1931-го американская промышленность даже начинает было расти. И вот как раз тут депрессия и становится Великой. Пошел новый обвал. Кризис оказался многоступенчатым.

Очевидный вклад в это внесла межеумочная политика национальных властей, в первую очередь американских. Считая, что по старинке сидеть без дела уже нельзя, они начали инфляционное кредитование и субсидирование экономики, но осуществляли это вяло, неуверенно и далеко не с тем размахом, как это происходило потом, в кейнсианскую и даже в монетаристскую эпохи.

Кроме того, американцы, англичане и прочие все еще пытались сохранить золотые стандарты своих валют и из-за этого чувствовали себя в ловушке. Золотой стандарт, как ему и положено, мешал властям разворачивать инфляцию, но даже и та инфляция, которую они робко пытались осуществить, все равно порождала массу дополнительных забот ради сохранения золотого стандарта.

Не меньше проблем создал и взлет протекционизма.

Глобальный кризис вступает во вторую фазу, лозунгом которой становится «Спасайся, кто может!».

Осенью 1930-го и весной 1931-го в США одна за другой проходят две банковские паники. Массы людей пытаются изъять свои вклады, банки лопаются, кредиты почти перестают выдаваться, безработица становится повальной, а реальные доходы тех, кто работу сохранил, заметно падают.

Параллельно нарастает стремление подставить друг другу ножку в международных делах. Весной 1931-го начинается французская банковская война против Австрии и Германии из-за их попытки создать таможенный союз. За этим альянсом преждевременно видят политическую угрозу. К июню — июлю эта финансовая атака приводит к банкротству австрийской банковской системы и ступору германской.

В сентябре 1931-го Британия отказывается от золотого стандарта и резко снижает курс фунта по отношению к доллару и другим валютам. Это убивает двух зайцев: обесценивает фунтовую задолженность Британии другим странам и одновременно работает как мощнейшая протекционистская мера — все, что ввозится в Англию, разом дорожает, а все, что вывозится, дешевеет.

Вслед за этим от золотого стандарта одна за другой отказываются и другие страны (последними в 1933-м — Соединенные Штаты), соревнуясь друг с другом, кто сильнее удешевит свою валюту и получит выигрыш во внешней торговле. Но поскольку такую политику проводит не кто-то один, а все, то эта серия государственных истерик в сочетании с протекционизмом обычного образца просто душит мировую торговлю, которая за два-три года сокращается в разы.

В 1932-м кризис достигает кульминации. Хуже всего Америке и Германии: производство упало больше чем в полтора раза, каждый третий или четвертый — безработный. И там, и там общество созревает для радикальных решений. Американцы — для «нового курса». Немцы — для нацизма. Казалось, бедствия настолько велики, что оправдывают любые меры, лишь бы от них избавиться.

Минус треть ВВП

В феврале 1930 года одной из первых на кризис реагирует ФРС, которой в дальнейшем достанутся лавры главного организатора Великой депрессии — ставка прайм-рейт снижена с 6 до 4%. Кроме того, власти делают попытку расширить денежное предложение, выходя на рынок с крупной покупкой бумаг казначейства. Этими мерами, по существу, и исчерпывается вся реакция на кризис, и в следующие два года власти не сделают почти ничего. В частности, в дальнейшие полтора года ФРС добавит очень мало денег, безучастно глядя, как сокращается экономика. Секретарь казначейства Эндрю Меллон считал, что необходимо дать возможность рынку самостоятельно произвести необходимые корректировки пропорций и цен.

В июне 1930 года в США был принят так называемый тариф Смута—Хоули, вводящий 40-процентную пошлину на импорт в целях защиты внутреннего рынка. Впоследствии этому тарифу будет приписана серьезная роль в углублении Великой депрессии, хотя данная версия не выдерживает критики, поскольку импорт составлял тогда лишь 6% ВВП, а американские предприятия уже и так не инвестировали в Европу. Зато эта мера, безусловно, стала одним из основных каналов передачи кризиса в Европу.

В конце 1930 года начинается новый акт драмы — происходят первые массовые клиентские паники, приводящие к шоковому оттоку депозитов и волне банкротств банков. В результате начинается абсолютное сжатие денежной массы. Вторая банковская паника происходит весной 1931 года. Все эти месяцы власти никак не реагируют на набирающее обороты экономическое цунами. ВВП в 1930–1931 годы падает соответственно на 9,4 и 8,5%, а уровень безработицы поднимается с 3,2% на начало 1930-го до 15,9% к концу 1931 года.

В 1932 году ВВП опускается еще на 13,4% (всего с 1929 года — уже на 31%!); уровень безработицы поднимается до 23,6%. За три с небольшим года с начала кризиса лишились работы более 13 млн американцев. В стране свирепствует дефляция — промышленные запасы потеряли 80% их стоимости с 1930 года, а сельскохозяйственные цены упали на 53% с 1929 года. За три года обанкротились два из каждых пяти банков, в которых сгорело 2 млрд долларов депозитов. Денежная масса с 1929 года сократилась по номиналу на 31%. Инвестиции практически обнулились.

В январе 1932 года Конгресс создает Финансовую корпорацию реконструкции (RFC). Эта организация была призвана оказывать финансовую помощь железным дорогам, финансовым институтам и бизнес-корпорациям. В июле ее роль была расширена для оказания помощи сельскому хозяйству и финансирования государственных и местных общественных работ. При Рузвельте полномочия RFC будут значительно увеличены и она сыграет важную роль в усилиях по восстановлению экономики в рамках Нового курса.

Происходит постепенный отказ от идеологии дерегулирования. Принимается закон о Федеральном жилищном банке, который должен предоставлять кредиты организациям, занимающимся ипотечным кредитованием (прообраз будущей Fannie Mae). Принимается первый из двух законов, носящих имя Гласа—Стигала, направленный на либерализацию ФРС и разрешающий, в частности, ей кредитовать банки-члены. Наконец, признается необходимым активизировать бюджетное перераспределение доходов от богатых к бедным, чтобы стимулировать потребление. Максимальная ставка индивидуального подоходного налога повышается с 25 до 63%.

Общественность считает, что меры, предпринимаемые администрацией Гувера, недостаточны и слишком запоздали. Франклин Рузвельт легко победил Гувера на выборах осенью 1932 года, одновременно демократы смогли завоевать контроль над Конгрессом.

Консенсус экономистов сегодня выражается точкой зрения, что главной ошибкой правительства Гувера было долгое удерживание ФРС от расширения денежного предложения, в то время как банковская паника и миллиарды потерянных вкладов вели к резкому сжатию денежной массы. Бездействие ФРС превратило первоначальный спад в длительную депрессию. В связи с этим интересно рассмотреть, чем мотивирована критиковавшаяся многими пассивная политика тогда еще сравнительно молодой ФРС — как в фазе бума, так и в стадии расползания биржевого краха на банковский и реальный сектор.

Цена нерешительности

Некоторые исследователи доказывали, что начальный биржевой бум 1928–1929 годов был подогрет топливом экспансионистской денежной политики ФРС, проведенной по международным соображениям. К весне 1927-го валютные курсы, зафиксированные к золоту, находились в неравновесии, и ослабление денежной политики ФРС могло стать формой участия в своеобразной скоординированной интервенции с целью помочь Великобритании, страдавшей от переоцененного фунта (там были высокая безработица и дефицит торгового баланса). В действительности довольно трудно доказать, что это ослабление денежной политики могло иметь большое влияние на состояние фондового рынка. Снижение процента было небольшим и кратким, а непосредственно в последней стадии бума процентная ставка возросла с января по август 1928 года с 3,25 до 5%.

Гораздо более серьезными выглядят обвинения в ошибочной денежной политике уже в фазе рецессии. Правда, по Кейнсу, от активности ФРС в этой фазе практически ничего не зависело. В частности, в 1935 году, когда процентная ставка составляла всего лишь 0,14%, у обладателей денег и у банков было крайне мало стимулов брать на себя риск, связанный с вложением средств. Вся ликвидность оседала в банковских хранилищах или в чулках у граждан — возникла так называемая ловушка ликвидности.

Действительно, на фоне небольшого расширения денежной базы (с 6,05 млрд долларов в 1929 году до 7,02 млрд в 1933-м) денежная масса резко упала — с 26,6 млрд до 19,9 млрд долларов. И это понятно — волны банковских банкротств подорвали доверие людей к финансовым институтам, сбережения лихорадочно изымались с депозитов и переводились в наличную форму. Выжившие банки, в свою очередь, избегали выдачи новых кредитов, предпочитая хранить деньги в максимально ликвидной форме. Таким образом, банковский мультипликатор резко снизился — кредитно-депозитная эмиссия банков была фактически парализована. Желание и банков, и населения держать деньги в наличном виде, несомненно, резко усилило рецессию.

С точки зрения теории Кейнса, денежные власти никак не могут исправить эту ситуацию, она корректируется лишь с помощью экспансивной налогово-бюджетной политики. Но классики монетаризма Милтон Фридман и Анна Шварц подвергли эту позицию критике, заявив, что именно ФРС и виновата в кризисе доверия, не придя вовремя на помощь банкам и запустив волны банкротств. По их мнению, причиной сжатия денежной массы стала не ловушка ликвидности, а неумелые и недостаточно активные управляющие действия регулятора. Меры по расширению кредитования банков, аналогичные тем, которые принимались с 1932 года, могли быть приняты и раньше — в 1930-м или 1931 году.

Аплодисменты рузвельту?

Почти сразу же после инаугурации, в марте 1933 года, Рузвельту пришлось столкнуться с третьей волной банковской паники, на которую новый президент отреагировал очень элегантно, просто объявив банковские каникулы на неделю, подготовив за это время программу гарантирования вкладов.

Первые 100 дней президентства отмечены интенсивной законодательной деятельностью Рузвельта. Конгресс разрешает создать ряд правительственных агентств, среди которых Федеральная корпорация страхования вкладов, Федеральная администрация чрезвычайной помощи (ФАЧП), создание которой предписывалось Законом о восстановлении национальной экономики от 16 июля 1933 года. В задачи ФАЧП входило:

а) строительство, ремонт и улучшение шоссе и магистралей, общественных зданий и любых других государственных предприятий и коммунальных удобств;

б) сохранение естественных богатств и развитие их добычи, включая сюда контроль, использование и очищение вод, предотвращение почвенной и береговой эрозии, развитие водной энергетики, передачу электрической энергии, строительство различных речных и портовых сооружений и предотвращение наводнений.

Чрезвычайная комиссия была затем преобразована в Администрацию гражданских работ во главе с Гарри Гопкинсом. Как и во всякой программе реанимации экономики кейнсианского толка, здесь большая роль отводилась строительству автострад федерального значения — хайвеев (на Западном побережье они стали называться фривеями). Дорожные общественные работы носили в основном принудительный характер. Безработный, зарегистрированный на бирже труда, получал настойчивое предложение поехать на великую капиталистическую стройку, и особых возможностей для манкирования (если подходили возраст и здоровье) у него не было. Это были работы, не требовавшие высокой квалификации, с оплатой, достаточной для пропитания работника и его семьи. Численность занятых на общественных работах достигала 4 млн человек.

Через Конгресс в этот период проведены также несколько законопроектов, регулирующих финансовую сферу: чрезвычайный банковской закон, еще один закон Гласа—Стигала (1933 года) о разграничении инвестиционных и коммерческих банков, закон о кредитовании села, закон о комиссии по ценным бумагам. К 1933–1934 годам относятся и другие законоположения, зарегулировавшие финансовые и биржевые рынки во избежание новых «черных вторников». Появляются кодексы честной конкуренции, по сути носящие нормативный характер. За короткий срок было составлено 557 основных и 189 дополнительных кодексов в отраслях, которые охватили 95% всех промышленных рабочих. На волне кодификации возникло около 500 новых предпринимательских ассоциаций. На самом деле эти кодексы сильно ограничивали конкуренцию: предприятие, подписывавшее такой кодекс, уже могло не бояться антимонопольных законов. Стороны гарантировали минимум зарплаты, а также единую зарплату для всех рабочих одной категории — это так называемый принцип солидарной оплаты, который затем будет взят на вооружение профсоюзами Швеции.

Вопреки распространенному мнению какого-либо теоретического обоснования или стратегии реформ как таковой у Рузвельта не было. Новый курс складывался импровизированно, в ходе проб и неудач, ошибок и сомнений. В Америке попросту не было представления, как справиться с депрессией. И к тому же методы Рузвельта, резко повышавшие роль правительства, рассматривались как покушение на конституцию. Так, в 1935 году Верховный суд заявляет, что Национальная администрация восстановления и обосновывающий ее закон (National Industrial Recovery Act, NIRA) неконституционны. Причина в фактической отмене в этом акте многих антимонопольных законов и закрепление за профсоюзами монополии на наем работников.

Что касается финансовых основ антикризисной политики Рузвельта, то они сегодня кажутся стандартными для политики, предполагающей вмешательство государства в экономику: девальвация, легкая инфляция и бюджетный дефицит. Но тогда, в 20-х, все было не так просто. Взяв в собственность государства (путем выкупа по предписанной президентом цене) все золото и опираясь на закон о золотом резерве, принятый в январе 1934 года, Франклин Рузвельт издал 31 января 1934 года прокламацию, которая сокращала золотое содержание доллара с 25,8 до 15 5/21 грана и устанавливала официальную цену золота на уровне 35 долларов за унцию. Иными словами, доллар был девальвирован на 14%.

Что касается дефицитного бюджета, то на первом этапе Нового курса в 1933–1934 годах вообще было мало сторонников дефицитного бюджетирования. Рузвельт делает много для перераспределения богатства от богатых к бедным, но вначале он одержим идеей сбалансированного бюджета. Итоги первого года президентства неоднозначны: свободное падение ВВП значительно замедлилось, он теряет лишь 2,1% в 1933 году. Но безработица растет, правда, несильно — до 24,9%. Позднее он еще раз отвергнет совет Кейнса прибегнуть к тяжелому дефициту расходов.

На втором этапе Нового курса, начавшемся в 1935 году, в рузвельтовском окружении усилилось влияние сторонников дефицитного финансирования, а расходы федерального правительства в 1932–1940 годах выросли более чем вдвое. Рузвельт, однако, все еще опасается несбалансированного бюджета и сокращает расходы на 1937 год, когда, казалось бы, экономика набрала уже достаточные обороты. Это погружает страну в рецессию 1937–1938 годов и становится одним из двух примеров в истории, когда досрочная попытка сбалансировать бюджет останавливает выход экономики из кризиса (второй пример — Япония 1997 года).

Ту роль, которую в вытягивании экономики Германии 30-х годов сыграл ее перевод на мобилизационные рельсы, в Америке приняли на себя социальные программы. Государство решительно вторглось в сферу образования, здравоохранения, гарантировало прожиточный минимум, взяло на себя обязательство по обеспечению престарелых, инвалидов, неимущих. Этим был заложен фундамент широкой программы социальной защиты наиболее незащищенных слоев населения США, системы вэлфера, ставшей одной из основ посткапиталистического общества на Западе.

В сфере сельского хозяйства принятый 12 мая 1933 года закон о регулировании реструктурировал двенадцатимиллиардный фермерский долг, сократил проценты по ипотечной задолженности и удлинил срок погашения всех долгов. Правительство получило возможность предоставить фермерам заем, и в течение последующих четырех лет аграрные банки выдали полумиллиону земельных владельцев ссуды на общую сумму 2,2 млрд долларов на очень легких условиях. Удешевление денег и рост цен несколько увеличили доходность ферм, это позволило прибегнуть к весьма неординарной мере, также предусмотренной законом от 12 мая, — рекомендовалось уменьшить производство, урезать посевные площади, снизить поголовье; для компенсации возможных убытков создавался специальный фонд.

И все же степень эффективности финансово-экономических и административных мер Нового курса как средства выведения экономики из кризиса оказалась далека от того, на что рассчитывали инициаторы. Индекс промышленного производства составил в 1939 году только 90% уровня 1932 года. Об окончательном преодолении депрессии не могло быть и речи. В 1939 году безработица все еще оставалась на уровне 17%. По подсчетам экономистов-исследователей Великой депрессии Коула и Оханиана, без мер по сдерживанию конкуренции, ставших сердцевиной Нового курса Рузвельта, уровень восстановления 1939 года мог быть достигнут пятью годами раньше.

Как бы то ни было, бурный рост в американской промышленности начнется лишь в 1939–1941 годах на волне активного наращивания военных приготовлений и расходов на ОПК.

Шкала испытаний

Десятки миллионов людей недоедали. Но такого понятного нам явления, как голод, не было ни в одной из пораженных кризисом развитых стран. В двух десятках немецких городов уменьшилось число жителей. Но это было вызвано перемещениями безработных. Общее число жителей страны увеличивалось даже и в эти годы. Население Соединенных Штатов, выросшее на 1,26 млн в последнем году бума — 1929-м, увеличилось на 1,31 млн в 1930-м и лишь на нижней фазе спада, в 1932–1933-м, прирастало вдвое медленнее — на 700–800 тысяч ежегодно.

У нас в то же самое десятилетие миллионы умерли от голода, а другие миллионы были перебиты во время террора. Не говоря о миллионах раскулаченных, вывезенных с семьями в товарных вагонах в дикие края. Неужели их испытания и в самом деле сравнимы с тяготами «матери-мигрантки»? А если, скажем, среднему немцу из измученной Германии 1932 года показать Германию 1945 года, в которой все разрушено, каждый двенадцатый погиб, а каждый пятый с позором изгнан из мест прежнего обитания, то, как вы думаете, что бы он выбрал?

Реальные испытания Великой депрессии, с ее падением доходов, безработицей и прочим, сравнимы с испытаниями, которые пережило наше поколение в начале 90-х, на переходе от социализма к капитализму.

Это именно та мерка, которая подходит, чтобы их мерить. И она же помогает понять, от чего европейцы и американцы хотят уберечься в нынешний кризис.

Падение заработков и даже, пожалуй, потеря работы — это еще не самое страшное. Самое страшное — это остаться без гроша, если лопнет банк, в котором ты хранишь сбережения. Оказаться с семьей на улице, потому что вас выселили из дома, кредит за который ты больше не можешь оплачивать. Не просто быть безработным, а быть безработным без пособия. А равно и без лечения, без пенсии по старости или болезни и без всего прочего, что люди, справедливо или нет, считают полагающимся им житейским минимумом.

Кризис не кризис, но это именно тот набор благ, лишиться которого категорически не готово сегодняшнее западное и, надо думать, наше общество. Именно этого оно впервые внятно потребовало как раз во время Великой депрессии.

Авторитет Франклина Рузвельта в 1930-е годы целиком заработан тем, что он сумел откликнуться на эти требования. Рузвельт не поднял американскую экономику. Не там были его подлинные успехи.

Сумбурные и путаные мероприятия «нового курса», удушающие конкуренцию и предпринимательскую активность, только замедлили выход из кризиса и спровоцировали новый спад в 1937–1938-м. В 1939-м Америка все еще производила на 10% меньше, чем за десять лет до этого. Из хозяйственной депрессии ее вывел не «новый курс», а Вторая мировая война.

Но из депрессии душевной Рузвельт американцев действительно вывел, притом быстро и качественно. Гарантии сохранности банковских вкладов, препятствование выселению людей из жилищ, страхование по безработице, старости и болезни — все это в соединении с эффективным пиаром переломило настроения в стране. У рядовых людей возникло ощущение, что политика властей вращается вокруг них и обращена к ним, а не к каким-то закулисным или верхушечным интересам.

Два знаменательных прогноза

26 января 1934 года выступавший с отчетным докладом XVII партсъезду Иосиф Сталин, анализируя экономическую ситуацию совершенно еще не предсказуемой Великой депрессии, заметил, что в конечном счете не существует никакого выхода из нее, кроме войны, наметил четыре возможных сценария и предсказал, что дело кончится в итоге усилением СССР (ну какие бы еще предсказания он делал на съезде, тем не менее что-то вроде того и получилось). Надо сказать, что депрессия больно ударила и по самому СССР: легко себе представить, какую брешь пробило падение цен на сельхозпродукцию на 60% в торговом балансе страны, основным экспортным товаром в то время все еще оставалось зерно.

Второе высказывание принадлежит одному из крупнейших знатоков экономических и политических причин Великой депрессии, много писавшему о ней, тогда еще рядовому члену совета директоров ФРС Бену Бернанке. Ровно шесть лет назад, выступая на 90-летии Милтона Фридмана, Бернанке произнес буквально следующее: «Позвольте мне немного злоупотребить моим статусом как официального представителя ФРС. Я хотел бы сказать Милтону и Анне [Шварц]: что касается Великой депрессии — вы правы, это сделали мы. И мы очень огорчены. Но благодаря вам мы не сделаем это снова». Слова в данном случае не разошлись с делом — в нынешнем кризисе ФРС гиперактивна. Поможет ли это, что означало бы: причины депрессии поняты, а уроки усвоены. Прежний опыт помогает избежать прошлых стартовых ошибок, но он никак не отменяет вопросов, на которые придется заново ответить сегодня. На что сделать ставку — на бюрократическую опеку или на энергию предпринимательства? На международную координацию или на экономический национализм? На жизнь в долг или на жизнь по средствам? Или выходом из сегодняшнего глобального кризиса опять будет война? Ответы, как и в прошлый раз, подскажут не теоретики, а дух времени.